Зовут в леса туманы

Стоял июль, и был он, не в пример прошлым годам, жарким. Пруды в нашем поселке высохли. Листья ветел и тополей, что растут по их берегам, потеряли глянец, покрылись пылью. Приходилось удивляться, почему еще не померкли цветы на луговинах и не пожелтели травы, даже на солнцепеках.

Как они выносливы, эти травы! Не то что грибы. Тех доняла жара. Отошли колосовики. Высохли под корой сухостоя, не увидев света, летние опята и вешенки, а все остальные замерли под растресканной, не в меру горячей землей.

Так, по крайней мере, мне представлялось.

Я томился по грибным походам, с нетерпением ждал дождей. Знал, придут они, а с ними обильные росы и туманы, и поднимут грибную рать. Без рос и туманов с испариной над лесами не открывается сезон осеннего сбора грибов.

И дождался. В один из дней первой половины августа на горизонте вздыбилась лохматая черная туча. Она и принесла дождь. Он лил полтора суток, беспощадно пузырил образовавшиеся на улице поселка большие лужи. Есть примета: дождь с пузырями - к ненастью. Но большого ненастья не случилось. К середине ночи небо очистилось от туч, кое-где замелькали крупные звезды, предвещая ведренный день.

"Это хорошо, что ненастья не получилось. Оно помешало бы уборке ржи и ячменя, уже созревших в поле, а грибам такого буянистого дождя предостаточно", - рассуждал я, вставая утром с импровизированного сеновала - охапки сухой травы в своем садовом домике.

Я твердо решил, не дожидаясь рассвета, направиться в лес, хотя и знал, что после любого дождя гриб сразу не вырастет, ему на это нужно, по меньшей мере, суток двое. Но не терпелось, тем более что и выходной день подошел. Успокаивал себя: иду на разведку, хоть по запаху грибницы попробую определить, какие и когда, под какими деревьями появятся грибы. Сделать это можно особенно при обильно смоченной дождем земле - она резче передает запахи всего того, что на ней произрастает.

Отправился налегке, не взяв с собой ни корзины, ни рюкзака, с одним фотоаппаратом пришел к автобусу. Через полчаса на остановке "Перелесье" вышел и пешком направился в Гремяченскую дачу.

Было прохладно. Туман сгущал сумрак предутреннего рассвета. Полевая дорожка, что вела в лес через поле, показалась скучной, колеи были переполнены водой. Я пошел в лес напрямик, пастбищем. Расчет был прост: пройти через цепи холмов. Туман в долине осел, а на вершинах могло быть суше. К тому же какого грибника не прельщают холмистые угодья, особенно если с перелесками? Светлые рощи на сухих возвышенностях дают самый ядреный, самый ароматный гриб. Да и как они живописны!

То, что я увидел с вершины одного из холмов, было поразительно, великолепно. Мои предположения оправдались: сюда не добрался туман, он мутно-серой пеленой расстилался вокруг по всей широкой низменности. Казалось, я находился на острове среди большого спокойного и ласкового моря. В его разливе виднелись сквозь утренний сумрак внушительные скалы, высокие горы с обрывистыми склонами. Пристальней всмотревшись, догадывался: это не горы и скалы, а купы деревьев и небольших перелесков маячили вдали. За ними и находился лес, в который я шел. Сейчас он виднелся блеклой, чуть заметной полосой далеко-далеко за горизонтом. А на самом деле всего ходу до него было минут пятнадцать-двадцать. Так немилосердно отодвигал утренний сумрак от взора все предметы!

Сразу я и не заметил, как позади меня из-за горизонта выплыло большое раскрасневшееся солнце. Оно выдало себя игрой мириадов разноцветных блесток на поверхности тумана, казалось, это радуга рассыпалась в пыльцу, да так и забыла снова собраться.

Обласканный солнцем, туман вдруг заколыхался, взлохматился, испариной потянулся вверх, еще ярче заиграл радужными цветами. Вершины мнимых скал - отдаленных деревьев - зарделись румянцем. Деревья будто по-своему улыбались утру, и от этой улыбки кругом становилось светлее.

- Красива картина? - раздался грубоватый, чуть надтреснутый голос.

Это было так неожиданно, что я вздрогнул. Оглянулся. Передо мной стоял мужчина в больших резиновых сапогах и в брезентовом, видавшем виды пиджаке. На его плечах грузно осел допотопный березовый короб. В выплывшем из тумана привидении я узнал собрата-грибника.

- Красива картина? - снова с ударением на "ва" спросил собрат и, не дожидаясь моего ответа, утвердительно сказал: - Красива! - И добавил: - Пошли туманы - пойдут грибы. Туманы - душа грибника.

Мы познакомились.

- Виссарионом Ивановичем величают, - отрекомендовался он, с нескрываемым любопытством посмотрев на мой фотоаппарат.

- А ты, я вижу, сказку-быль в объектив ловить. Так, так! Это хорошо! А вот я... как бы это сказать? ...Видишь туманы-то какие. Теперь гриб попрет. Считай, открывается осенний сезон. Много гриба будет через день-два. Через день-два и надо бы идти. Да, видишь ли, у меня не совпадает выходной, а не успеть к началу сезона - ну уж дудки! Такого у меня не бывает. Я лучше пораньше, чем опоздать...

Увидев, что я внимательно рассматриваю его старомодный кузов, пояснил:

- В лес хожу чаще с корзиной, а вот сейчас его подцепил. Как-никак - открытие сезона, вроде как праздник, так что надо в полной форме... Да и то сказать: нескладно идти по грибы без посудины. Посудина всегда нужна грибнику. И сейчас, смотришь, лес-лесище не обойдет счастьем.

Пришлось сознаться, что я тоже не утерпел, не дождался следующего выходного дня, а вот на счастье не надеюсь, иду как бы на разведку.

- Вот и пойдем вместе! - обрадованно сказал Виссарион. - Пойдем. Только, чур, на мои места.

Критически посмотрел на мои ботинки, одеревеневшие от влаги брюки и добавил:

- Проведу по взгорьям, подальше от высоких трав. Ишь, они, травы-то, как обрадовались туманам - с росой теперь нескоро расстанутся.

Лес раздвинул перед нами густые заросли крушины, пахнул теплом перегноя, запахом грибов и свежей листвы, встал в полумраке во всем своем величии: глубокий, строгий, какой-то таинственный.

Туманы осели на кудреватых, пышных космах господствующих здесь могучих дубов, лип и грабов, - листва их крепко держала свою долю влаги, подаренную тучами, не хотела делиться ею с корнями, и без того обильно политыми дождем. Хоть листве и тяжеловато было - она тучнела, отвисала, - все равно, кроме лучей солнца, которое уже всходило над лесом, никому не позволялось до нее дотрагиваться. Лишь прикоснешься - немилосердно обрызгает.

Лес млел от солнечной ласки: сизо-голубая испарина курилась над его вершинами. Лучи нащупывали прорехи в переплетениях крон и разбрасывали по черным мокрым сучьям и стволам лиловые блики, проникая в самые отдаленные глубины, наполняя их блуждающим живым светом.

В лесу стояла тишина. Но мое невольное восклицание: "Тишина какая!" - Виссарион не одобрил.

- В лесу тишины не бывает. Лес вечно поет, - внушительно сказал он.

Где-то еле слышно чвикнула птаха. Ей ответила другая. И разом все смолкло.

Спутник мой усмехнулся:

- В августе пернатым не до песен. Успевай птенцов кормить. Ты в голос леса-то, в голос леса вслушайся!

Мы остановились. Я напряг слух. Над нами шептались ветви деревьев - напевно и мелодично, под аккомпанемент незримой капели, - это росинки свертывались в микроскопические шарики и скатывались с листочка на листочек, заставляя вибрировать их, издавая тихие, тихие звуки.

- Да, лес действительно поет, - невольно вырвалось у меня тихое признание.

- Поет, - еще раз подтвердил Виссарион.

Мы сразу и не заметили, что шагах в тридцати от нас под развесистым дубом паслась лосиха. Она смирно стояла на своих стройных ногах, задрав комолую голову, жевала что-то и без особого интереса косила на нас глаза.

- Ах ты, пьяница! Ах ты, алкоголик! - прикрикнул на нее Виссарион.

Лосиха мотнула горбатой головой, не спеша потрусила от нас и скрылась за ивовым кустом. Мой напарник стремительно направился туда, где стоял зверь. Там, мне показалось, он споткнулся и упал, но на самом деле только припал на колено и стал руками обшаривать землю.

- Лось-то зародыши мухомора ел, - по-детски радостно сообщил он.

Я поторопился к нему. В самом деле, там, где зверь копытом разгреб перегной, виднелись серо-фиолетовые тяжи грибницы с желто-розовыми бугорчатыми завязями грибов.

- Видишь, грибница-то от бремени разрешается, - продолжал восторгаться Виссарион, неуклюже, как гигантский жук, ползая по земле, скрипя коробом за плечами. В каком-то неистовом умилении он жужжал:

- Гриб пошел... Коль в дубраве в зародыше, то в разнолесье наверняка наружу выбился. В березняке - тоже. Там на суглинках гриб-скороспел: говорушки, лисички, сыроежки. Наверняка скороспелки появились.

И, старательно прикрыв перегноем грибницу, не успевшую "разрешиться от бремени", встал, решительно заявив:

- Аида в березняк. Туда, за Свинушью гать.

- Торопыга ты, торопыга, - упрекнул я его, - успеем и за Свинушью. Расскажи лучше, за что лосиху пьяницей обозвал. Виссарион за "торопыгу" не обиделся.

- Торопыга? Что ж, пусть буду торопыгой. А тебе-то уже надо знать: грибника, как и волка, ноги кормят... И о пьяницах лесных тоже надо знать.

Он повел меня напрямик, через частые заросли подлеска. Продираясь через кусты, старался сильнее смахнуть с них росу: обо мне заботился, торил дорогу. Во всех его движениях была сила, уверенность, видно было, что в лесу он "свой человек" и ему можно довериться. Я про себя отметил, что и голос-то у него стал басовитее, тверже.

- Как ты думаешь, зачем лоси красные мухоморы едят? Думаешь, лечатся? - не оборачиваясь, спрашивал он. И сам отвечал:

- У них, зверюг, тут другое. Мухомор - опьяняющий дурман. Некоторые лоси и пристращаются к нему. Это нам с тобой красный мухомор отрава, а ему-то с его тушей эта отрава - сущий пустяк. Он нажрется мухоморов - и потом носится навеселе по лесу.

Откуда он это взял, понятия не имею. Или в шутку такое придумал? Хотелось возразить ему, но он не дал. Вдруг он остановился у старого замшелого пня, похожего на большую кочку. Оказалось, у подножия этой "кочки" разместилась запоздалая семейка тонконогих летних опят - вполне зрелых, с приподнятыми краями шляпочек.

- Видал? Это до дождя они выскочили, а во время дождя силу набрали, - пояснил он, подрезая грибки. Затем ловко забросил их за плечи в кузов. Значит, нас с тобой счастье сегодня не обойдет. Уж если здесь, в дубраве, - опята, то там, в Свинушьей, - их навалом.

И снова пошел сквозь кусты, продолжая разговор о лосихе.

- Не моя воля, я бы ей не дал жрать мухоморы. У нее же два подсоска-лосенка, близнецы, значит. Видел сам. Там, за ракитником. Им молочка бы пожирней нагуливала, а она - мухоморы жрать! - Но, переваливаясь через сваленную ветром сухую осину, Виссарион оборотился ко мне, восхищенно тряхнул головой.

- А красива лосиха-то! Ручная, шельма, браконьерами не пуганная.

По отлогому склону мы поднялись на вырубку Лысая гора. Название ее не соответствовало действительности. "Лысая" заросла таким густым малинником, такой цепкой путанкой ежевики, что мы не решились влезать в эту буйную заросль.

- Обожди-ка малость здесь, а я обход поищу, - сказал Виссарион.

И я остался один на окраине вырубки. Полюбовался пожарищами иван-чая, полакомился кислыми ягодами костяники. Местами в малиннике уже начинали розоветь ягоды, но они были еще колючими и невкусными, я их не трогал.

Солнце уже решительно давало о себе знать: и кусты, и травы стали суше, тени - призрачнее и голубее. Тепло бороло прохладу. Доброе утро медленно, но верно торило путь ведренному дню... Как-то некстати в этот момент из-за шатров черной бузины послышался беспокойный голос Виссариона:

- Вот оказия! Мы заблудились!

Поспешил на его зов. В самом деле, что такое? Возвышенность, заросшая редким ольховником, круто спускалась вниз, и между черно-бурых стволов деревьев виднелось... озеро. Настоящее, живое. Оно дышало тихими переливами волн, курилось сизоватой испариной. В Гремяченской даче, где мы находились, есть ручьи, небольшие речки, есть болота, лужи, но озер... вообще больших водоемов (я это знал хорошо) не было. Куда же мы зашли?...

Напарник стоял возле меня и хитро улыбался.

...Потом я долго смеялся над его шуткой и над своей оплошностью. Какое же это озеро? Мираж! Лощину, заросшую низкорослыми деревьями и кустарником, захлестнул, подмял под себя серый густой туман. Косые лучи солнца помогли ему замаскироваться под зеркало водоема. Каверзу тумана Виссарион распознал и... решил испытать мою просвещенность в оптических явлениях.

Ну и ну! А обижаться на его шутку не стоило: картина с туманом в лесу была так красива, что я поторопился снять с плеча фотоаппарат и запечатлеть в нескольких кадрах этот замечательный и в то же время обманчивый пейзаж.

Виссарион же, возомнив о своем превосходстве надо мной в знании природных явлений, стал все больше лукавить. Это были товарищеские шутки, даже похожие на мальчишеское озорство, веселое и безобидное, - начинал, казалось бы, с серьезного разговора, а кончал игрой. В эту игру, невольно, втянулся и я.

Мы спустились в глубокую лощину с разреженным разнолесьем по краям, с невысоким ивняком посередине. В кустах шумел ручей, мутная дождевая вода подняла его из русла, и он разлился по извилистым, опутанным корневищами берегам.

Мой напарник с наслаждением потянул в себя воздух.

- Чуешь? Грибом пахнет. Сдается мне, до Свинушьей дойти не придется, здесь что ищем, то и найдем. Как думаешь? - спросил он.

Я не успел ответить. Быстро присев, он подцепил на кончик ножа шляпку пластинчатого гриба, встал и поднес его ко мне.

- Это что за гриб?

- Черный груздь! Когда он успел вырасти? - удивился я.

- Двойка за ответ. Сразу две ошибки. Ха-ха-ха! - рассмеялся Виссарион. - Во-первых, это не груздь, а чернушка, а во-вторых, она появилась на свет до дождя. Видишь, с потресканными краями, червивая - значит, старая.

Он ударил гриб о землю, вдавил его носком сапога, буркнул себе под нос: "Вырастай из спор, гриб другой" - и зашагал вокруг деревьев, порою земно кланяясь. Он глазами "шарил" грибы, находил их, часто подзывал меня и спрашивал:

- А это что за гриб?

Я определил, иногда невпопад. Он смеялся надо мной, упрекал:

- Эх ты, знаток! Не можешь паутинник от мокрухи отличить.

Я тоже стал старательно бродить между деревьями. Нужно было отдать должное прозорливости Виссариона: в жаркий период низина сохраняла влажность - не так уж густо, а грибы здесь были, хотя в большинстве старые, червивые, которые приходилось обходить. Зато много попадалось зародышей грибов, поднятых прошедшим дождем. Если у них уже была сформирована шляпка, мы их подрезали и клали в кузов. Я целую горсть набрал крохотных, как бобы, лисичек, нашел несколько сыроежек и тоненький симпатичный... мухомор. С ним-то и подошел к Виссариону, чтобы в свою очередь озадачить его.

- Что за гриб?

Он мельком взглянул мне в руки.

- Сыроежка есть сыроежка. Их полсотни разновидностей, а все равно не перепутаешь с другими грибами.

- Эх ты, знаток! - его же словами упрекнул я его. - Посмотри-ка получше.

- Ба! Бледная поганка! - ужаснулся Виссарион. - Выбрось к чертям эту смертельную отраву!

В этой игре-шутке он усмотрел попранность своих познаний в грибах. Это его задело. Через некоторое время подошел ко мне с затаенной усмешкой.

- Хвастаешься! Грибной азбуке обучен. А ну-ка, прочитай, где тут хороший и где поганый? - И вынул из кузова горсти две грибов.

Пришлось "читать".

- Ядовитых не вижу, а несъедобные есть. Например, этот - не белый, а лжебелый - горчак, это - лжедубовик. И этот просится выбросить - лжеопенок. Вот ложная лисичка...

- Ну-ка, а эти? - пытал он меня, отбросив забракованные грибы и доставая с самого дна своего кузова фиолетовую и серую рядовки.

- Хитришь. Обе съедобные.

Сконфуженный экзаменатор отошел, а через минуту из-за куста лещины крикнул:

- Искренно! Честное слово, искренно. Что это такое?

Иду на зов. Виссарион стоит и смотрит под маленькую елочку-сиротку, опекаемую сенью кряжистого дуба с одной стороны и столь же кряжистого граба - с другой. Под хвойной жиденькой веткой горбился муравейной кучей розово-коричневый кораллообразный гриб. В глазах Виссариона - недоумение, явно впервые видит столь странный гриб, лишь по присущей опытному грибнику интуиции определил, что незнакомец стоит внимания.

- Ну, тебе, друг, посчастливилось! Это же гриб-баран!

- Гриб-баран? - переспросил Виссарион, и голос его заметно дрогнул. Увидев, что я готовлюсь подрезать гриб, попросил: - Обожди, дай насмотреться...

Он ходил вокруг елочки с диковинным грибом, рассматривал его со всех сторон. Изумленная улыбка не сходила с его взволнованного лица.

- Баран! Так вот он какой, гриб-баран! Читал, слыхал, а видеть. Даже не представлял, какой он есть. Иду, гляжу, заяц - не заяц притаился, коряга - не коряга... Нет, думаю, заяц. Шикнул на него, а он сидит и в ус не дует...

Он радостно смеялся, довольно потирал руки и снова спрашивал меня:

- В самом деле - баран?

- У немцев зовется - серый заяц, а у нас - баран.

- Значит, не случайно окрестил я его зайцем, - радовался Виссарион. - Дай-ка твой нож, он подлиннее. Я его сейчас под корень...

Не так-то было просто большой ветвистый гриб взять "под корень", тут перочинного ножа не хватало. А когда все же мы его подрезали, к нашему удивлению, он рассыпался на три части - от самой земли его светло-коричневая ножка разветвлялась на три. И каждая прикорневая ветвь, в свою очередь, тоже разветвлялась на три. А те еще троились и завершались маленькими шляпочками, по форме напоминавшими сморщенные лисички или зеленушки, с той лишь разницей, что по цвету не подходили ни к тем, ни к другим - они были розово-коричневые"

- Каких только чудес не бывает в грибном царстве! - восхищался Виссарион.

Пытаясь уложить "баран" в кузов, убедился, что весь он не войдет. Пришлось ему из кузова выложить другие грибы, но и тогда в него уместились только две части гиганта. Виссарион и тут нашел выход: вытащил из кармана пиджака хозяйственную сетку, третью часть "барана" вложил в нее, а чтобы не помять, обложил вокруг ранее собранными грибами. Укладывал с величайшей осторожностью, а сам без устали расспрашивал:

- Понаслышке или как определил его?

Я сказал, что за всю свою жизнь встречаю четвертый гриб-баран: два - в Краснополянском, один - в Свободненском лесу и вот - здесь.

...Мы принесли кузов с драгоценной ношей в дом Виссариона Ивановича и передали его в руки уважаемой Анне Ивановне. Она понесла его на кухню, а хозяин почтительно пододвинул мне кресло, сел вполуразвалку на диван.

- Эх, нет блаженнее минут, когда придешь из лесу и вот так вытянешь ноги, расслабишь мускулатуру и слушаешь, как здоровая усталость с телом расстается и приятно жилки-косточки щекочет. Эх, хорошо!

Развалясь в кресле, я и сам думал о том же. Плохо ли лежать вот так, без движения, и ни о чем не думать... Но Виссарион был словоохотливый собеседник, с ним не впадешь в дремоту. Он увлеченно рассказывал о поэзии леса, его врачующем шуме, доброте к человеку, о замечательном спорте - сборе грибов. При этом утверждал, что леса Черняховского края особенно хороши.

- Я сам-то из-под Владимира под Москвой. Чудесные там леса, могучие, богатые. Грибные, скажу, леса, а все же наши здешние кое в чем лучше, - говорил он. - А почему, тоже скажу. Под Владимиром побогаче сосновые боры и березовые рощи, зато здесь в дубравах сколько всевозможных широколиственных деревьев! Дуб, липа, клен, граб, ясень. Ну, что еще надо! А наше разнолесье, да еще с подлеском? Душа рвется в него! Подлесок-то - какое богатство! Целые шатры черной и красной бузины, настоящие вихри черемухи и крушины, заросли лещины, бересклета, дикой розы - шиповника, тут и рябина, а то и груша, яблоня... С ранней весны до поздней осени все цветет или рдеет ягодой. Великолепно!

Дверь в комнату растворилась, вошла хозяйка и, утерев передником вспотевшее лицо, не скрывая удовольствия, заговорила:

- Виссарион, а может быть, и правда этот чудище-гриб съедобный. Уж такой аромат от жаркого - слюнки текут.

Взяв из серванта стопку посуды, она вышла, а минуты через две снова заглянула в комнату.

- Виссарион! Ей богу, он такой сладкий да вкусный, уж не знаю, к каким грибам его и приравнять!

- А ты, женушка, побыстрей, побыстрей с ним орудуй, - нетерпеливо заторопил ее муж.

Так зародилась в августовских туманах моя дружба с Виссарионом Ивановичем Дубровиным - лесопильным мастером деревообделочного комбината. Так наше общее увлечение и чудесная находка - гриб-баран скрепили нашу дружбу на многие годы.