В ШАЛАШАХ

1. Зверь-невидимка

Дед мой, сколько я помню, вечным был шутником. Всегда - со всякой такой подковыркой. Даже слова переиначивал то и дело, как бы забавы ради.

Вот и барсучье имя попало ему на шутливый зуб.

- Барчук, - говорил.

После, когда барсука приходилось видывать, удивляла точность дедова "искажения": зверь и правда - словно барской породы. Толстый донельзя, до неприличия: идет - инда вздрагивает всем телом своим, как резиновый, жиром накачанный.

И спать по-барски мастак барсук. Люди проснулись, за дело .взялись, а он завалился в нору и дрыхнет...

Слышал еще - называли барсука в деревне: - Бирюк.

Называли - как людей нелюдимых: скрытных, не привычных с другими знаться.

И, пожалуй, званье такое для него всего вернее: барсук ведь редко-редко, по крайней оплошности разве, покажется людям, да и своих братьев-зверей, если кто посильнее, - волка там, даже лису, - переждет, затаясь, чтобы только не встретиться.

Для меня осторожный, неведомый зверь барсук с детства оставался загадкой, пусть видимой, а все-таки - невидимкой.

Точнее сказать, раза два только видел и раза два о нем слышал.

Слышал - это отец рассказывал.

Нарезал он прутьев "ивняковых", чтобы корзины под грибы, под картошку плести. Присел на пенек отдохнуть по дороге к дому, а барсук здоровенный вышел к нему.

Отец его пучком прутяным, туго связанным, шарахнул по жирному боку. Барсук будто бы хрюкнул по-поросячьи и - бежать.

Сам видел я тоже осенью. Возможно, как раз в это время барсукам надо больше съесть, чтоб на целую зиму хватило. А корма все меньше да меньше. Поневоле уйдут далеко. Вот и шагают обратно чуть ли не в полдень.

В последний раз было так же почти, как отец рассказывал.

И я сидел на пеньке, отдыхал перед большим лесным переходом. Моросил бесконечный дождик осенний - тот, что (рыжиковым" зовется у нас (под такими дождями в самом деле хорошо растут рыжики). И так же притопал ко мне барсук, чуть не в колени сослепу ткнулся. Барсуки ночью смотреть молодцы, а днем - что филины или совы.

Только я не "шарахал" ничем перепутавшего день с ночью пришельца. Во все глаза глядел на него, не дыша, с колотящимся сердцем.

Барсук не спешил. Пошевеливал носом прелую листву, прибитую дождем к земле, почавкивал да облизывался. А я отмечал про себя для памяти все: и носик мокренький, черный, подвижный до удивления - как на шарнирах к морде приделанный, - и "лысину" светлую на узком, вытянутом лбу, и темную "маску" по щекам с полосой через глаза - словно вязочки к уху протянутые, и серую мокрую шерсть-щетину, и кривые мощные когти на лапах собачьих...

Вдруг носик застыл, приподнявшись возле моего сапога.

Так бы и достал я пальцем зверя, потрогал!

Может, испугался барсук, что я сделаю это - оглушительно фыркнул и отскочил. Потом постоял в недоуменье, кося черным, белком подсвеченным глазом, и тяжело потрусил в сторонку.

Последнее в памяти осталось - как вздрагивал жир на спине, на бедрах при каждом шаге барсучьем.

Я, взглядом его проводив, и сам, как барсук, перевертывал листья. Под ними - грибоеды-улитки да черви красные, дождевые.

Вот чем он чавкал! Вот отчего облизывался!

Как раз эта встреча с лесным "бирюком" и толкнула меня к решению: засесть у норы - дождаться, узнать по-настоящему неведомого "невидимку".

2. В непогодь осеннюю

Засесть я решил в шалаше у самой норы.

Чтобы не пугать его стройкой своей, пусть нехитрой, загодя вытесал колышки с рогульками на концах. Сунь их в землю тихонько, скрестив наверху рогульки, положи перекладину, ветками остов закрой - и готово. Останется волглого сена внутрь положить (сухое шуршало бы, пугало зверя!) да самому забраться в шалаш и ждать.

Норы барсучьи были давно присмотрены, найден удобный подход, и ветер замечен. Ведь не устроишься так, чтобы запах твой к барсуку потянуло! Совсем наоборот надо сделать.

И вот я без лишнего шума наладил шалашик, угнездился в нем под вечер. Лежу и смотрю...

Надо сказать, у барсука было место не лучшее, не на бугре и не в овраге, без ручейка даже - так, чтобы поблизости. И все-таки я подивился, как мудро он выбрал его, "выжал", как говорится, все из неказистого леса.

От северных ветров холодных, да и от глаза людского, закрыт городок барсучий непролазной чащобой нехожей, хоть и шла позади нее, метрах, может быть, в ста, дорога, по которой не раз в течение дня проезжали телеги, грохотали моторами трактора. А на юг от чащи, у старой канавы, куртина солидных елей выдвинулась углом.

Тут, между елок, под кустом бузины, и основан был городок. По сторонам - ольха да черемуха, гнутая-перегнутая, а спереди, к солнцу, - кустарник сплошной, валежник, малинник. И укрыто все, и тепла, и света хватает.

Вода барсуку понадобится - не ручеек, правда, а пруд есть не так далеко, на кромке лесной, возле поля. И пусть не близко, километра за полтора, основное барсучье угодье - знаменитое в округе Лягушачье болото.

Лежал я в шалашике - завидовал барсуку: пришлось мне приткнуться в сыринке, к северному ознобному ветру лицом. А дождик пошел, да холодный, чуть не со снегом, - так и захотелось на месте барсука оказаться, в теплой норе, к югу носом...

Смеркаться стало, я весь дрожу, а зверь и не чувствует словно, не понимает, что надо ему из норы показываться.

Достал я тут спальный мешок, что друзья-приятели подарили (узнали-таки слабость мою - по лесам бродяжничать). Снял сапоги и залег в тепло. Задернул застежку-молнию, жду.

Так уже легче: благодать в новеньком, мягком мешке.

И едва согрелся, поудобней улегся, вижу - мокренький черный носик высунулся из норы и вот дрожит, вот дрожит, во все стороны поворачивается, воздух нюхает.

"Нет, - себе думаю, - не унюхаешь ты меня, барчук жирно-задый. - Знал я, в какой стороне устроиться!"

А он, зверь этот серый, нескладный, вылез вдруг весь и - ко мне, вперевалочку. Отчетливо вижу и лысину его от носа к загривку, и "маску" с боков барсучиной морды. Вижу, как подрагивает сытое тело при каждом шаге. Каждую щетиночку вижу!

Да что это? Лезет прямо в шалаш барсук! Залез, обнюхал меня и - "пчххи!"

Видно, простыл он под холодным дождем. Чихнул - как из лейки брызнул. А брызги совсем ледяные, тело до костей прохватывают.

Куда тут деться?

Одно помогает в таком положении: проснулся я.

Проснулся - черно кругом, а дождь (может, и впрямь со снегом) льет и льет без конца. И, знать, в шалашике моем отыскал он дырку: насквозь пробило отличный мой, новенький спальный мешок.

Ну, что ж! Пришлось потерпеть до утра.

Наступило утро - солнечное, светлое, и я "поймал"-таки: барсука. То есть увидел в самый последний миг, когда подумывать начал уже, не идти ли домой, похлебавши несолоно.

Так же, как было во сне, черный нос показался средь чистого желтого песка.

"Ну, - думаю, - хоть щипли себя за ухо, чтоб опять не приснилось". А сам уже знаю: тут -o явь. И сердце затукало от волнения, и шевельнуться, и дышать боюсь.

Вот спрятался нос, да теперь-то ясно: здесь он, барсук, и не утерпит, сейчас покажется.

И верно, показался. Но...

Я и подумать не мог, что полезет он из норы столь странным манером!

Из песка стало пучиться что-то серое, словно тесто из бабушкиной квашни на свежих, отменных дрожжах, и стоило труда сообразить, что это зверь мой из логова пятится задом.

Зачем? Почему?

Когда он совсем из норы своей выпятился, заметно стало: тащит что-то передними лапами.

Не разглядел из шалашика, что это было. Юркнул он снова в жилье, еще раз проделал свой фокус и... потрусил потихоньку прочь.

Лежу, смотрю. Что-то будет?

Надолго пропал мой лысый. Солнышко в тыл шалаша уперлось, когда оп опять замелькал среди серых кустов серой щетиной.

Смотрю - тащит в зубах пучок высохшей за лето блекло-желтой, сивой почти, травы.

Так - раз за разом. Теперь уже носом вперед и всей лысиной из норы выходил барсук. И сухую траву приносил, и мох, и что-то другое, вроде бы среднее. Шмыгнет в нору с находкой, побудет дома с минуту - и снова бежит, в лесу пропадает.

Надоело мне ждать - смотреть на чистейший песок и на елки хмурые, на серые кусты, на оранжевые ягоды ландыша среди жухлых, увядших листьев (весной, знать, белым-бело тут, душисто!). Вылез из шалаша, подошел к желтым буграм песочным, и стало ясно: к зиме готовится лысый. Выгреб из жилья постель свою старую, настилает перину из новых трав...

И еще раз в эту осень выследил я барсука. В самом прямом смысле выследил: походил по следам.

Говорят, следов его не увидишь, разве что в марте, при солнце да в оттепель: потопчется зверь у норы, почистит лапы, потрется шкурой о снег.

Чистоплотен он, любит порядок: и отбросов еды нет у него вокруг жилья, не в пример лисице или волку, и в "комнатах" чистота, и на себе всякой грязи не терпит.

Мне со следами тогда повезло: выпал ранний сентябрьский снег. И я побежал тут же в лес, к барсуку: "Выйдет - не выйдет?"

Вышел!

Не застал я, правда, барсука на охоте, был на снегу уже след обратный, "входной", как говорят охотники. Да мне и того хватило! Пошел по следу - точь-в-точь собачьему. Лишь когти сильнее вперед выдавались, да не прыгала эта "собака" - шла потихоньку, с развальцей...

Кое-где проступал и вечерний след, и я понял: у лысого есть дорога любимая.

Направился зверь поначалу на юг, потом повернул, до кустов густейших дотопал и по ним - па север, к пруду. То ли мылся там серый, то ль полусонных лягушек ловил - непонятно. Осталось мне видеть лишь мутную воду у берега.

За прудом перебрался через дорогу барсук и долго кружил по лесу: под елками рылся в листве (знать, снова червей да улит выискивал), подходил к разоренным осиным гнездам.

Тут стало мне ясно, кто летом еще рыл немалые ямы, что воронки от минных взрывов, на месте осиных нор.

А я-то ломал себе голову! Думал: "Может, разрыл осоед? Но как могла перервать эта птица толстенные корни елок, берез и осин? И как на них, на корнях, оказались следы зубов? Или, может, енот здесь работал?" АН, вот оно: мой старый знакомый! И оп, видно, любит осиный мед горьковатый с малины да с листьев июльских осиновых собранный! Дальше?

А дальше нашел я лишь косточки от зайчонка осеннего - листопадника...

И к Лягушачьему болоту след меня вывел, и пропал там (не догадался я болотные сапоги надеть).

И - от болота опять по лесу, со всякими остановками, а там - до самого барсучьего городка...

3. Средь цветущих черемух

До цветенья черемух задолго, а проще сказать - в феврале, шалашик передвижной, на полозьях, поставил я возле самой норы барсуковой. Пусть, мол, привыкнет к нему, пусть обглядится. И время от времени наведывался туда, проверял.

Едва зацвела черемуха, начал ходить я в шалаш.

Залягу - ну, чистое наважденье!

Пахнет и пахнет медом. То свежий, нежнейший мед, то затхлый, словно из старого, продымленного улья...

А ветер нес и запахи ландышей, и кисличек, звездчаток, и густой дух черемух, рябин.

Наползли на меня муравьи и жужелицы и прочие насекомые. И, может, впервые понял я, как их много всяких в лесу. Откуда только берутся! Комары, паучки, слизняки, черви и гусеницы, мушки и чуть ли не блошки.

Ой, сколько всех их, лесных обитателей! И всяк на тебя - укусить или просто укрыться.

Лежу, все терплю. Кусай, щекочи! Соком едучим, коль хочешь, облей! И пробегись по руке, по ноге, по шее, за шиворот...

Важно мне в этот день, всё претерпев, увидеть моего... тощенького теперь уж, наверное, лысенького моего барсука!

А и день ходил, и второй, и третий. Нет да и нет лысенького!

Успел изучить гнездовья птиц. Вот ведь у самой барсучьей норы живет себе на здоровье рябчик, птенцов выводит. И крапивничек малый, задорный то и дело взлетает с одного и того же места. Знать, и у него, тут гнездо...

Думал, съедят меня начисто комары, муравьи. Думал, умру - не увижу лысого.

И все-таки дождался, дотерпел. Однажды светлым погожим днем высунул нос свой барсук.

Потом...

Потом незапамятное что-то было.

Убрался опять он и вытащил... какую-то тряпку. И положил под елкой.

И - еще одну, и еще.

Пока мой приятель за новой тряпкой ползал в нору, я - к этим!

Знал, что злы барсуки, если их потревожишь. Но я же не трогал! Подбежал просто и глянул, и - обратно в шалаш.

Что я увидел?

Были под елкой барсучата, бледненькие, - пожалуй что, видевшие солнце впервые.

Ой, как малы! Как тощи! Как беспомощны! Лежат - не шевелятся.

Барсучиха-мама, наверное, попросту вынесла их проветривать первый раз в жизни.

Долго не появлялась она. Может, шаги мои слышала, остерегалась.

У меня онемели ноги. Все тело изныло, когда, уже к вечеру, опять в норе появился черненький носик. Вылезла барсучиха - затаскала домой свои дорогие "тряпки"...

До сих пор в глазах и черемухи эти, уже отцветающие, и рябины, и ландыши. И запахи все, и жужелицы, и муравьи, и комары. И - виденье редкостное - словно тряпичные, барсучата, которых выносит проветривать мать-барсучиха.