НЕРАЗГАДАННЫЙ КРАЙ

Чем больше узнаешь, тем дороже становятся среднерусские наши места, и понимаешь, какое счастье, что родился здесь, а не где-то в ином краю, пусть и теплом, и сытном.

У нас больше зимы, чем лета, а ненастных, пасмурных дней втрое - впятеро больше, чем ясных. Подзолов больше, песков да мшистых болот, чем добрых лугов, удобной и плодородной пашни. И, оглоблю в землю воткнув, тарантас тут, понятно, не вырастишь.

И все же влекут и влекут к себе родные леса и кустарники, луга и поля, словно тут, среди них, потерял ты что-то. Тянет видеть, и слышать, и дышать всем этим, каждый раз открывая заново и малое, и большое.

Кажется, ничего особого. Ни раздолья степного, ни заоблачных белошапочных гор. Какие тут горы на равнинной, низинной, чуть всхолмленной местности, на часточки разделенной овражками, ручейками да речками! Гора здесь - пригорок да холм: Тугова гора, Черная, Семигорье, Лысый холм и бесчисленные Красные холмы, в самом деле красивые.

С горы такой посмотреть - точно все здесь вокруг когда-то моря заливали, и были среди воды лишь редкие островки; потом спала вода, и остались нынешние холмы, а в самых низинах - озерца да болота, болотники или просто сыринки, мочажинки с ключами родниковыми да ручьями, что теряются в ольшаниках, ивняках и черемушниках средь лесов и лугов, и тихие речки, тоже с ивняком, незаметные, пока не вольются в такую же тихую и спокойную, но теперь уже величавую, великую Волгу.

Может, потому и люди здесь издревле жили тихие и скромные, работящие и некрикливые. Зато соберется в ком-то вся сила земли - и вот вам богатырь, и Микула, и сам Илья Муромец, вот и "величавая славянка", что коня на скаку остановит...

В этой полосе - то темные, хмурые ельники сплошь, то гордые, звонкие сосняки по взгоркам. Тут и липа, и дуб, и клен, а чаще - светлый, пронзительный березняк. Или осинники вдруг начнутся, а у самой воды - серая или черная ольха и черемуха, ивы с крушиной, калиной, смородиной, хмелем. А то смешается все как есть. Весело так смешается, что высказать можно разве что на говорливом, певучем рожке владимирском.

То сырью холодной на тебя здесь пахнет и таволгой душно-медовой, то чистой смолой и сладким, земляничным зноем соснового бора, то живительно-свежим клеверным медом, на вечерней росе настоянным, то сеном подсыхающим ранним - щекочущим, пряным, и тоже с медом, и потом, и дымом, и непонятым чем-то, вечно волнующим, то еле заметной горчинкой осин и черемух, то лесной, перегретой па солнце малиной (аж ноздри от сладости слипнутся!), устойчивым крепким духом грибным, то запахом разнотравья.

Красота этих мест не бьет в глаза. И дерево чаще мелколистное тут или мелкоигольчатое, и цветок - некрупный, неброский. Лишь когда соберутся вместе цветы - хлынет па тебя призрачная лютиковая золотистость, густая и теплая одуванчиковая, или плотным розово-красным огнем полыхнет смолевка, гвоздика-травянка, или поведет голубая незабудковая дорожка, или захватит ромашковый белый разлив. А то - словно чистое небо упало на землю - заголубеет вдруг лен...

Всегда все разное, смешанное.

Палешанин Иван Иванович Голиков собирал здесь полевые луговые цветы и, раскинув букет на столе, находил в нем те цветовые "пятна", что навек оставались на черных, под лаком, шкатулках его и коробочках. Да так и у нынешних палешан, теперь всемирно известных, так и у мстерцев, которые чуть не "вплотную с натуры" несут иной раз в картины прозрачную радость родной природы, и у других живописцев, ценителей сказочной "травки". И чем тоньше почувствует, глубже постигнет художник прелесть эту земную, вернее выпишет кистью и красками - тем больше взволнует, покорит нас картиной.

Никогда, ни за что не расстанешься с краем нашим лесным, полевым, луговым, да озерным, речным, да болотным и родниковым. Хоть немного его изведав, ты навек уже им околдован.

Будут звать постоянно к себе светлым-светлые, улыбчивые березняки, звонкой радостью птичьей просвистанные, то с елочкой и сосной, то с рябиной, дубравницей, с иваном-да-марьей; и осинники мягко-зеленые с жимолостью неизменной да с волчьим лыком, с костяникой рубипово-красной; и ельники темные и задумчивые, с кинжальцами зеленых можжух, с белоусом седым по опушке, со мхами - с кукушкиным льном и с ельницей.

Будет сниться сосновый бор - и сухой, бестравный, смолистый, с земляникой по чистым полянам, и замшелый, чериичпо-брусничный, и в папоротниках по колена.

И, властно за душу взяв, потянет тебя к тихой речке-петлянке, зачеремушенной, с ивняками, лежащими на зеленой воде, & ольшаником, серым ли, черным.

И к верховью оврага уйдешь, где и липа, и дуб, и клен, и орешник-лещина, и бородавчатый бересклет в невидных цветках восковых, повисших на тоненьких ниточках, или в ягодах - черных глазках, из оранжево-красных щечек смотрящих; и к вырубкам старым, землянично-малиновым; и к болоту зыбучему беломошному, от клюквы красному, от голубики пьяному, дурманному от багульника; и к лугам всецветным; и к полям - от леса до леса - ржаным да картофельным, овсяным, клеверным да льняным...

Лишь только выберешь время, бродить будешь с утра и до вечера, даже и ночью, средь этой неяркой, неброской, бесхитростной благодати, и смотреть, замирая, и слушать, отдаваясь музыке леса каждой стрункой в груди, и дышать с наслажденьем прелью лесной, грибовой, и туманной прохладой, знобкой сыростью, и зноем, смолой и медом пропитанным.

То на колени ты станешь над мшистой корягой, где прозрачным плавленым льдом из глуби земной выталкивается живительная вода. Припадешь к искристой струе - аж зубы ноют, и больно, и сладко! И только потом, сам себя от воды оттащив, догадаешься по следам, что пили здесь до тебя и кабаны, и ежи, и лоси, и всякие птицы...

То травок лесных наберешь и па ночь согреешь в продымленном котелке особый свой чай, что вышибет восемь потов, и в сонной истоме ляжешь тогда перед входом в шалаш, дыша разнотравьем, и слушая тишину, и глядя, как в этой душистой тиши движется над тобой мирозданье с извечными звездами и планетами, с новейшими спутниками, с красно-зелеными огоньками странников-самолетов.

Только пошумливает еле слышно живое рыжее пламя костра, да всхохочет вдруг филин, прилетев па огонь, да трактор бессонный всю ночь где-то гудит вдали, да, точно дальний трактор, с перерывами урчит козодой.

Придешь ты сюда и зимой, как на свиданье. II - глазам не поверишь: столько жителей разных невидимых в книге снежной лесной расписалось.

Тут глубокий, корячистый лосиный след, и ровной цепочкой проложена лисья ночная дорога, и заячьи тропы-паброды, и, словно мордочки с рожками, промятины в рыхлом снегу оставила белка. И мыши бегали - словно шили двойными стежками, и горностаи да ласки - точь-в-точь кто-то натыкал снег парой пальцев, сложенных наискось. Изменчивый путь зверьков - от кусточка и до кусточка и снова в сторону: искал, знать, лесной забияка, не пахнет ли где мышонком, а может, и рябчиком, и куропаткой, тетеркой.

Здесь они, снежные спаленки теплые куропаточьи: с лёта втыкалась в глубокий снег вся стая, спала до утра. А утром - только следочки-крестики по кустам.

Встретишь и броский, размашистый росчерк проворной куницы, ныряющий в чужие подснежные норы, и снова скачущий, и, оборвавшись у елок, совсем исчезающий: верхом пошла разбойница, черная гроза мышей, горностаев и тетеревов, а особенно - белок.

Или наткнешься на взрытый, сплошь истоптанный снег, и вдруг целой ватагой вывалят на поляну перед тобой коротконогие кабаны и, чуть шевельнись, дружно фыркнут, помчатся, взметая снежную пыль, стремительным темным вихрем, непонятно и как набирая... ну, право, торпедную скорость.

До вершочка исхоженные места не наскучат. Но бывает - вскинет что-то тебя, и стремишься в забытый, а то и вовсе невиданный уголок своего заветного края.

Заберешься в глухие леса "по Шехоне-реке" - по Шексне, затопленной Рыбинским "морем", так что осталось лишь Пошехонье, - там степенно гуляют еще по-хозяйски медведи, почти что не пуганные. Собираешь малину - ан с другой стороны куста и Топтыгин приладился к ягодам, ветки обсасывает, сопит с удовольствием. Друг дружку заметив, оба - бежать. Пусть не со страху - от неожиданности да просто на всякий случай. Остановишься на ночь - до утра будет возле ходить любопытный зверина, будто берлогу его ты занял и спать ему негде.

Встретишь там и медведицу с медвежатами - малыми, что рукавицы теплые меховые, изнанкой наружу вывернутые. А станет овес доспевать - концы поля, от леса, обдергает начисто за ночь овсяник-медведь со своим ненасытным семейством. Как обмолотит. И часто на елках близ поля видны "лабазы" - сидения из жердей да веревок, на которых "подсиживали" незваного гостя охотники с ружьями или местные парни с палками, с "бубнами" - так, посмотреть, попугать (а случалось - не слышали даже, как под самым "лабазом" прокрался медведище осторожным и мягким шагом).

В лесах переелавских, "пришвинских", стадами пасутся олени пятнистые. Подпустят - хоть гладь их, глазастых и чутких. На Соти-реке - бобры...

Подивиться захочешь невиданной рыбой - дорога ведет в Чухлому, знаменитую озером необычайным да крупными, нежными карасями, каких в бочках, живьем, возили когда-то на царский стол, да ершами с доброго окуня, да... Чего только нет в этом озере!

То едешь опять в Переславль, па Плещееве озеро, где ботик Петра и царская рыба - ряпушка, то на Ветлугу - с хариусом ("сорьезом") в чистой, слезовочистой воде и со стерлядью, пока не совсем утраченной...

В любой дороге по краю увидишь богатство земли (береги только вовремя!) - земли, пе заласканной небом, земли многотрудной, еще не разгаданной.